Лесной фронт. Задача - выжить - Страница 12

Я обнаглел окончательно и кивнул в сторону:

— Я хотел бы поговорить с вами лично.

Мы отошли на несколько шагов и я продолжил:

— Товарищ младший политрук, разрешите девушке пойти с нами. — видя, что тот собирается отказать, я начал говорить с такой скоростью, с которой только мог, не давая ему вставить слово. — Ее деда немцы на хуторе на хуторе убили, а саму — насиловали. Убьют ведь ее, если туда вернется. И село ее рядом. Если туда пойдет, а фашисты как узнают, что она связана со смертью двоих солдат — опять же, убьют. Нельзя ее отпускать. А если допросят и она про вас расскажет?..

— Да куда ей с нами? — мой поток слов, похоже, до такой степени выбил чекиста из равновесия, что тот забыл даже про уставную форму разговора командира с бойцом. — Мы же по лесам, а потом через линию фронта…

— Потом, может, что-то придумаем. — раз ты решил не по уставу, позволим и себе вольность. — У вас ведь командир ранен, а девушка может помочь. Перевязать там… Приготовить что-то, опять же… И на разведку ее, если что, можно будет в село какое-то заслать по дороге. Немцы ж не заподозрят одинокую девушку…

Оля осталась с нами. Все-таки я уговорил Терехина. Да и она не протестовала. Сейчас девушка сидела возле носилок с раненым майором и, изредка бросая на меня косые взгляды, колдовала над его бинтами. Мужская же половина — я, четыре бойца и политрук — сгрудились вокруг горевшего в предварительно выкопанной ямке небольшого костерка. Да, Терехин тоже сидел с нами. Видимо, все же не такой уже он и зажравшийся тип — с рядовыми бойцами посидеть не брезгует. А то что требует вести себя исключительно по уставу и бдителен без меры — так работа ведь у него такая. Следить за моральным (и не только) обликом бойцов доблестной Рабоче-Крестьянской Красной Крмии, пресекая при этом всяческое разложение ее рядов и выявляя в них врагов трудового народа. Загнул, да? Это меня после ужина потянуло на философию. Мы только закончили поедать удивительно вкусный хлеб (я же никогда не любил хлеб!), запивая его водой, и теперь ловили уставшими телами остатки тепла, уходящего вместе с солнцем.

После памятного разговора с Терехиным прошло где-то полчаса. Поскольку майору становилось все хуже, политрук, поразмыслив, решил устроить привал прямо на месте нашего знакомства и возобновить продвижение к линии фронта утром. За это время майор так и не пришел в сознание. Только, время от времени, тихонько постанывал. Так что, пользуясь тем, что пока никто никуда бежать не собирается, я успел провести инвентаризацию оставшегося имущества, зарядить трофейный карабин, который после стрельбы по мотоциклу так и оставался пустой, и познакомится с остальными четырьмя членами вышедшей на меня группы окруженцев.

Слева от меня сидел, представившийся Сашей, среднего роста молодой парень с давно нуждающейся в мытье густой шевелюрой, не менее грязным, но, несмотря на это, открытым и вызывающим доверие лицом. Это был тот самый Гримченко — обладатель ДП, которому Терехин отдал мой 'парабеллум'. Он был одет в форму бойца, причем от правого рукава гимнастерки остались одни лохмотья чуть выше локтя, а оставшееся зияло многочисленными прорехами, из-под которых проглядывало то покрытое грязью тело, то не менее грязные остатки нижней рубахи. Сапоги пулеметчика уже давно просились, даже не на пенсию — на кладбище. Правый сапог, если не считать разорванного голенища, был еще относительно цел. Зато подошва левого держалась, в основном, на тряпке, которой Гринченко перемотал носок сапога. В данный момент он сидел, привалившись к дереву, и тупо смотрел на выглядывающий из ямки мерцающий язычок огня. Время от времени почесывал голову — в волосах, после долгих скитаний по лесам, явно завелась и сейчас вовсю хозяйствовала какая-то живность.

Рядом с ним сидел Михалыч. Так его называли остальные бойцы этого маленького отряда, кроме Терехина, обращавшегося к нему исключительно 'товарищ старший сержант', и так он представился мне. Он единственный из всех сохранил головной убор — низко надвинутую на лоб пилотку, из-под которой строго поблескивали серые, почти бесцветные глаза. Кроме выразительных глаз, которые сразу отбивали всякую охоту шутить с этим человеком, его лицо могло похвастаться внушительными усами, из общего фона которых явственно выделялись седые волоски. Михалыч был одет в, не менее антуражную, чем у остальных, гимнастерку, которая, к тому же, могла похвастаться внушительной пропаленной дырой на правом боку, из-под которой виднелись пятна ожогов. На левой петлице поблескивали, отражая свет костра, три треугольника, а правая петлица отсутствовала. Михалыч сидел и задумчиво приглаживал рукой ус, время от времени его покусывая. Иногда он морщился и тогда его вторая рука на миг дергалась в направлении ожогов, но тут же снова замирала на колене.

Прямо напротив меня сидел Алфедов — судя по всему моя нянька, которому Терехин, похоже, поручил приглядывать за возможным вражеским диверсантом. Мной, то есть. Из внешности Алфедова можно было выделить только перебинтованную руку и чуть менее рваную чем у остальных форму. Хотя дыр и на ней было с избытком. В остальном же… Знаете, бывают такие люди, описывая которых все время спотыкаешься на слове 'обычный'. Все в них какое-то… обычное. Даже глазу не за что зацепится. В общем, если попытаться выделить его из всей, собравшейся у костра, компании, можно смело сказать — кроме забинтованной руки, особых примет никаких. И еще — кроме неразговорчивости. Когда я знакомился с вышедшими на меня окруженцами, Алфедов сухо назвал свою фамилию и тут же, отвернувшись, отошел в сторону. А сейчас сидит и дожевывает свой кусочек хлеба, такой же маленький как и тот, что достался каждому из нас. Но мы уже все свой хлеб съели, а этот, гляди, ест медленно так… Удовольствие растягивает?